Я закинул свой рюкзак в экспедиционную общагу и направился в посёлок “Мостострой”, где на экспедиционном пирсе шла подготовка партии к началу полеых работ. Своё название, посёлок сохранил с тех незапамятных времён, когда здесь располагались проектировщики амбициозного строительства, 20-ти километрового моста через Обь. Но то ли прекратилось финансирование, то ли прекратилось поступление соответствующего контингента в лагерные бараки, который составлял здесь основную рабочую и тягловую силу, всех, сколь-нибудь значительных мероприятий, но проект засох, а всякие службы и хозяйство перешло под контроль экспедиции и прочих организаций.
На пирсе царило оживление. По обеим сторонам пирса были пришвартованы различные суда, а на самом пирсе в глаза сразу бросилась в глаза группа спорящих людей.
Я поднялся на пирс.“Ба – Краев! Тот самый, который молчал как рыба, когда меня на его глазах, раздевали на отчётном собрании в Хантах! Но, как он попал сюда? Я – понятно. Демарш! Амбиции! А он? Две недели в Хантах и уже переметнулся сюда. Ну, да ладно! И это здорово! Вдвоём – мы здесь горы свернём”. Я безумно рад. Ведь это – родная душа! Похоже, и он был рад. Мы тепло приветствуем друг друга.
Мы подошли к спорящей группе. Обсуждалась вечная проблема: невыполнение обещаний. Вот, начальник партии, Волков Владимир Владимирович. Невысокий, худощавый, славянский тип, лет 50+ с лысиной, с серыми бегающими глазами, с быстрой жестикулирующей речью.
Ещё в Хантах, я кое-что узнал о нем. Старый практик, звёзд с неба не хватает, известный коротковолновик и …и любитель “клубнички”. “Интересная личность”,- подумал я ещё тогда.
Я представился Волкову, договорился продолжить нашу встречу и пошёл знакомиться со своим рабочим местом и сейсмобригадой.
Станция была установлена в трюме “Пышмы”: 20-ти тонной, 100-та сильной плоскодонной, самоходной баржи, с глубиной осадки 40-50 см и максимальной скоростью ~15 узлов. Длина баржи была ~25м, ширина ~5м. По проекту, баржа предназначалась для перевозки сыпучих грузов и имела два открытых трюма, разделённых перегородкой. Оба трюма были переоборудованы для полевых работ и над ними уже были надстройки для защиты от непогоды.
По стремянке, из свежих выструганных досок, я спустился в передний трюм. В нос сразу ударил бодрящий запах свежих пиломатериалов. Стенки трюма были обшиты досками, а под ногами скрипел свежий деревянный пол. У правой стенки на поддоне, стояла до боли знакомая СС-26-51Д. Краска на ней местами облезла, а на клювиках усилителей и других блоков её уже не было и вовсе. Было ясно, что она в последний момент была извлечена из запасников геофизических мастерских, лабораторий Тюменского треста. За станцией виднелась кабинка для фото-обработки зарегистрированных сейсмограмм, далее виднелись пара спальных нар, по одной у каждой стенки, а по центру трюма, стоял длинный стол для просмотра полученных сейсмограмм. На полу, около станции, валялось несколько тестовых аппаратурных сейсмограмм, а за самой станцией сидел симпатичный, черноволосый парень в ковбойке, лет 20, рядом стояла девушка-проявительница. Я сразу понял, что юноша – это мой помощник, Юрий Ратовский. По штату мне ещё был положен радиотехник, но они обычно в партиях отсутствовали и их обязанности выполняли, либо сведущий помощник, либо сам оператор. Юноша и девушка вопрошающе устремились на меня.
“Марлен. – Юра.”Мы испытующе посмотрели друг на друга и улыбнулись. Выезд и начало речных сейсморазведочных работ в партии, зависел от готовности трёх её функциональных компонентов: естественно, от готовности флота, от буровой бригады и от готовности сейсмо-бригады, т.е. от станции и сейсмической приёмной линии, установленной на бонах.
За готовность сейсмостанции и готовность приёмной линии на бонах, отвечал я. Но даже из простого взгляда на станцию было ясно, что станция совсем не первой свежести и, к тому же, спрашивать о каких-то зап. частях к станции было просто смешно. Не лучше обстояло дело и с приёмной линией. Её просто не существовало. Была только сплетённая из проводов сейсмическая коса, и непроверенные, и не загерметизированные для речных работ, сейсмоприёмники. В партии просто никто даже в глаза не видел речной сейсморазведки, но в проекте 1-ое июня, что означало дату начала летних речных полевых работ, а на календаре было уже 5 июня.
Я уже в Хантах, на своей “шкуре” хорошо прочувствовал, что значит быть крайним в сейсмических партиях в Сибири и не имел ни малейшего желания попробовать это ещё раз. Я тотчас отправил Юру в Салехардские аптеки за рыбьим жиром и в детские магазины за пластилином и объяснил ему, как готовить гидроизоляционную смесь для сейсмоприёмников, а сам сел за станцию.
Уже вечером, по дороге на свой ночлег в общежитие, я ещё раз вернулся к событиям дня. Из последовавшего общения с Волковым, ничего обнадёживающего для себя не прояснил. Холодный, не располагающий к взаимной симпатии разговор, и ничего конкретного о начале полевых работ – так, как будто их и нет. Но с другой стороны, я понимал, что во избежание провала партии ни Волков, ни я не будем раскачивать лодку, в которой мы сидим вдвоём. А что касается его пресловутой слабости к сладкой ягоде и к не формальным отношениям со своими сотрудницами? Так это, в сейсмических партиях на Севере дело обычное, и есть даже специальные грядки или штатные должности, на которых такие начальники выращивали себе сладкую ягоду. Это – места радистки, проявительницы и т.д. В таких случаях в народе просто говорят – “лишь бы человек был хорошим! ”.
Но через пару дней я понял, что наши будущие отношения с Волковым сейчас не главное. Оказалось, что партия на половину не укомплектована. В сейсмопартиях на Севере, так уж повелось, что костяк партии, кочует вместе с начальником партии. Уходит начальник из экспедиции и с ним уходит или весь костяк партии, или его значительная часть. Волков же с собой не привел никого. Ну, а когда я ознакомился с проектом партии, то всё выглядело ещё печальнее. Оказалось, что наш проект – это блеф, а партия и мы сами – просто комикадзе. Проект нашей партии напоминал скорее комбинированный Заполярный экстрим тур по Ямалу. чем на проект стандартной с/п. и включал:
* речные туры по Оби;
* плавание по Обской и Тазовской губе на океанских лихтерах;
* речные туры по Заполярному Тазу;
* воздушные перелеты в Арктику на АН-2;
* тракторное полугодовое турне в балках по тундре;
* вояжи по тундре на нартах с оленями.
А на языке геологического задания это выглядело так:
* речные сейсморазведочные работы на Оби;
* перебазировка на лихтерах из Салехарда в Заполярный Тазовск;
* речные сейсморазведочные работы по заполярному Тазу;
* зимние площадные работы на Тазовской площади, с целью выделения геологической структуры, перспективной на УВ и передача её под глубокое бурение.
Но это было ещё не всё!
Простое техническое выполнение этого проекта, автоматически подразумевало прямо так, сходу, решение такой принципиальной задачи, которая стояла в этот момент перед отечественной и мировой геофизикой, как возбуждение и регистрация сейсмических колебаний, в вечной мерзлоте.
Ну, а решение принципиальной геологической задачи: разведки и открытия арктических месторождений УВ для страны, с её протяжённым арктическим побережьем и шельфом с прилегающей акваторией Ледовитого Океана, означало бы обеспечение её энергетическим потенциалом, на столетия вперед.
Они, авторы этого проекта, были не такими уж наивными простачками, как это пишет Краев в своих интернет-мемуарах, когда писали наш сумасшедший проект покорения Ямальских недр. Да и не под дулом Калашникова писали они его!
Мало того, идеологом и разработчиком нашего мегапроекта, был восходящая звезда отечественной геофизики, бывший центровой Московского нефтяного института имени Губкина, с обликом Шварцвенгера и с манерами московского денди, который, собственно говоря, и подсуетился, чтобы перетащить нас с Краевым сюда из Хантов.
Конечно, эта команда и не собирались сразу всерьёз покорить Ямальские недра. Пока они собирались покорять только заполярные финансовые потоки. И они разыгрывали заполярную фишку. Ту самую фишку, которая позволяла им, вместе со своими Тюменскими коллегами, в рамках этого заполярного проекта, протащить через финансовые институты страны заполярные деньги, которые должны были осесть, прежде всего, в ЯНКЭ и обеспечить ей безбедное существование, а их самих, по меньшей мере, жирными квартальными премиями. И, вообще, неизвестно, какие ещё серые схемы, могли использоваться для доступа к этим вожделенным заполярным деньгам.
Ну, а в случае провала? Кто нес ответственность в случае невыполнения проекта и провала партии? Да никто! Здесь работали профи, которые могли выйти сухими из любой пикантной ситуации. И вариантов для этого было множество. Ну, например, стандартная схема, узаконенная во всех сейсморазведочных службах страны: схема изменения и дополнения к проекту со стандартной формулировкой, “в связи со сложными сейсмогеологическим условиями.” В этом случае, содержательная часть проекта переписывается под опытные работы, а вожделенная смета, со всякими оговорками, слегка корректируется и остаётся без существенных изменений. Хотя, всем давно известно, что простых сейсмогеологических условий, в природе не бывает.
Конечно, иногда снимают и начальника партии. Чтобы что-то послужило, хотя бы, временным громоотводом. Ну, это уж был совсем высший пилотаж! В довершение ко всему, выполнение этого проекта возлагалось на нашу, недоукомплектованную и недосформированную партию, с утильным оборудованием, которой, к тому же ещё, руководил Казанова – Волков, разрывавшийся в это время между своей очередной пассией, юной радисткой Аней, и подготовкой партии к летним работам. Волков, конечно, и в подметки не годился Высоцкому из Хантов.
По правде говоря, отсюда, с Заполярных параллелей, его поведение на отчетном собрании и групповуха, которую он устроил мне, уже не казались такими уж сволочными. Но делать было нечего! Поезд уже ушел! И мне оставалось только одно: смириться, сесть за мою утильную СС-26-51Д и попытаться подготовить её и себя, к приближающимся речным работам на Оби. На календаре 14-ое июня. Весь наш флот выстроился у пирса. А мы все: отплывающие, провожающие и просто любопытные, столпись на деревянном пирсе. Мы, с полумесячным опозданием, готовимся к пробному выезду на Обь.
На пирсе почему-то пахнет рыбой и дует ветерок, от которого слегка волнуется Полуй. Волнуемся и мы все. А я, может быть, больше всех. Виноват или не виноват оператор в неудачах партии, но именно он – та фигура в партии, на которого вешают всех собак. Без лишнего пафоса ясно, что решается судьба партии, а пока я за пультом станции, от меня зависит всё или почти всё. Хотя, по большому счёту, на самом деле – если есть материал, то он есть, а если его нет, то его и не будет. Вот на пирсе стоят Волков с Краевым, в окружении других работников партии. Они о чём-то спорят и жестикулируют. “Что они обсуждают? Предстоящие проблемы или меню предстоящего праздничного стола в честь наших успехов?”
Но вот, на нашем флагмане “ Академик Заварицкий,” 150-ти сильном красавце “Ярославце,“ снятом с вооружения морском, сторожевом катере, начинает тоскливо и надрывно завывать сирена. И наша флотилия начинает медленно отчаливать от пирса.
Первым отчаливает сам “Академик Заварицкий,” вместе с причаленным к нему буровым монитором: буровым станком, смонтированном на П-образном понтоне. А за ним начинает отчаливать наша “Пышма,” с прикреплённой к ней, 500-метровой приёмной линией, с сейсмоприёмниками, установленными на бонах.
Она медленно, задним ходом, отрабатывает от пирса и потихоньку стаскивает наши боны, находящиеся на берегу, у самой кромки воды. Это маневрирование является сложным, поскольку самоходка дрейфует по течению, а боны, сталкиваемые рабочими с берега, тотчас прибивает к корпусу самой “Пышмы”. Я стою у капитанской рубки в напряжении и контролирую весь манёвр: “Не дай Бог, мы повредим приёмную линию в самом начале работ”. Но вот манёвр благополучно закончен, и мы направляемся на выбранный участок Оби, где намечено проведение пробных работ, прежде, чем начать работы на проектном профиле, на Оби.
Достигаем устья впадения Полуя в Обь. И тут нас поджидает первая неприятность. Наш капитан, не имея опыта буксировки 500-метровых бонов, совершает неадекватный маневр и боны прибивает к берегу. Прибрежные кусты яростно цепляются за нашу сейсмическую косу, срывают её вместе с сейсмоприемниками с бонов, и часть сейсмоприемников так и остаётся на дне Полуя. Вся последующая белая Заполярная ночь у нас уходит на ремонт и приведение приемной линии в рабочее состояние.
Наконец, мы занимаем свои исходные позиции, на облюбованном участке основного русла Оби. Шарина Оби здесь, около 30 км. Северный ветер, вместе с бурным течением Оби, создают впечатление маленького шторма и тут же начинают провоцировать у самых слабых из нас, что то наподобие морской болезни. А ведь именно отсюда, согласно проекту, мы за полтора месяца, должны были отработать речной, рекогносцировочный профиль до самой Обской губы, причем, со стандартной производительностью… многолетних Березовских речных партий.
Мы ждем штиля день, но он не наступает. Мы понимаем всю сумасшедшую абсурдность нашей затеи и с основного русла Оби уходим в её ближайшую протоку. В протоке – штиль. Зеркальная гладь воды. Играет рыба. Берега заросли кустарником, шиповником и какой-то северной осокой. Начинаем бурить. Вечная мерзлота. Мы отказываемся от гидромониторного бурения и переходим на долото. Наши полуобученные буровики ломают всё, за что берутся. Проходит три томительных часа, вместо проектных восемнадцати минут. Мы начинаем взрывать на 10-ти метровой глубине, результата нет, я начинаю понимать, что дело пахнет, не праздничным пирогом, а … керосином. Серия взрывов в воде. Наконец, от 30-ти килограммов, получаем слабые долгожданные отражения. Мы уже двое суток без сна и отдыха и без горячей пищи. Мы сломлены и подавлены нашими результатами. У нас сводят животы от голода и от наших неудач. И оправдываясь, что голод не тётка, мы на полных парах спешим обратно в Салехард. Опять причаливаем к тому же пирсу, от которого мы полные надежд отчалили всего лишь пару дней назад и на последнем дыхании, бежим в рыбкооповскую столовую, занимать места за столом с горячим питанием.
